Особенности русской литературы XIX в., обусловленные ее ролью средоточия духовной жизни страны, — напряженный пафос искания общественной и личной правды, насыщенность пытливой, беспокойной мыслью, глубокий критицизм, соединение удивительной отзывчивости на трудные, больные вопросы и противоречия современности с обращенностью к наиболее устойчивым, постоянным «вечным» темам личного и общественного бытия России и всего человечества.

 

   Черты эти получили наиболее яркое выражение в произведениях двух великих писателей второй половины XIX в. — Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Эти художники-титаны во многом продолжают и сегодня оставаться живыми нашими современниками; их творчество приобрело мировое значение, необъятно раздвинуло границы реалистического искусства, углубило, обновило и обогатило самые его возможности.

 

   По своему писательскому облику Достоевский Федор Михайлович навсегда остался, по собственному определению, «литератором-пролетарием». Стремление помочь тысячам таких же обездоленных, каким чувствовал себя он сам, привело двадцатипятилетнего Достоевского в 1847 г. в социалистическое общество петрашевцев, где он оказался на крайне левом фланге, войдя в революционный кружок Н. А. Спешнева, участники которого ставили своей конечной целью «произвести переворот в России».

 

    В 1849 г. за участие в деле петрашевцев Достоевский Федор Михайлович был приговорен правительством Николая I к расстрелу, замененному четырехлетней каторгой. Об отмене смертного приговора писателю и его товарищам было объявлено лишь после того, как они были выведены на Семеновский плац в Петербурге и Достоевский Федор Михайлович с завязанными глазами простоял несколько показавшихся ему бесконечными минут в ожидании смертной казни.

 

  Эта изощренная психологическая пытка, специально придуманная царем в расчете сломить дух петрашевцев, глубоко запечатлелась в памяти писателя, способствовала укреплению в его душе никогда не покидавших его до конца жизни ненависти и отвращения ко всяческой жестокости, насилию и произволу. Проведя четыре года (1850—1854) в омском остроге, а последующие пять лет ссылки (1854—1859) прослужив в армии в Семипалатинске, где он начал службу солдатом, а позднее дослужился до чина офицера, Достоевский Федор Михайлович смог выйти в отставку и возвратился в Петербург через 10 лет после осуждения — в декабре 1859 г.

 

    После возвращения в Петербург разворачивается литературная и журнальная деятельность Достоевского. С 1861 по 1865 г. он издает вместе со своим старшим братом Михаилом журналы «Время» и «Эпоха», с начала 1873 до апреля 1874 г. редактирует газету «Гражданин», а в 1876—1881 гг. выпускает «Дневник писателя» — журнал, посвященный текущей злобе дня (не только издателем, но и единственным автором которого был сам Ф.М. Достоевский).

 

    По мысли Достоевского, русская литература в его время нуждалась и в эстетическом, и в общественно-историческом отношении в «новом слове». Сознание необходимости дать в литературе голос «русскому человеку большинства», выразить и всю неупорядоченность и хаос его существования, и сложность его духовных — интеллектуальных и нравственных — переживаний — такова руководящая нить, которая, по словам писателя, служила ему ориентиром в его художественной работе.

 

    Достоевский Федор Михайлович начал свой путь переводом «Евгении Гранде» Бальзака (1844), через два года выходит его первый роман «Бедные люди» (1846), который передовая русская критика — Белинский, а вслед за ним Герцен и Чернышевский — оценила как произведение этапное для всего демократического, «гоголевского», социально-критического направления русской литературы. Но уже в этом произведении молодого романиста ярко обозначились и новые для 40-х годов черты его писательской индивидуальности, получившие развитие позднее.

 

    Мотивы эгоистической замкнутости души и сердца «бедных людей», возможности сложного сочетания в одном и том же — даже страдающем и униженном — человеке великодушия и болезненной «амбиции», добра и зла содержатся в зародыше уже в «Бедных людях». Дальнейшее развитие темы эти получают в повестях «Двойник» и «Господин Прохарчин» (1846).

 

   Кроме «маленького», забитого человека чиновника другой социально-психологический тип проходит через ряд повестей молодого Достоевского — тип «мечтателя», которого скудость окружающей жизни заставляет с головой уйти в созданный воображением искусственный, фантастический мир, неизбежно рушащийся при столкновении с действительностью.

 

    Впервые намеченный в повести «Хозяйка» (1847) образ «мечтателя» становится с этого времени сквозным, центральным для большинства произведений, написанных Достоевским в 1847—1849 гг., в период его участия в собраниях петрашевцев (цикл фельетонов «Петербургская летопись», 1847; «сентиментальный роман» «Белые ночи», 1848; повесть «Неточка Незванова», 1849).

 

    Годы каторги и солдатской службы надолго прервали литературную деятельность Достоевского. В то же время размышления над причинами трагедии, пережитой им и другими петрашевцами, а также над поражением революции 1848 г. на Западе, с одной стороны, глубокое приобщение в Сибири к жизни и духовному миру простого русского человека — с другой, привели к перелому в мировоззрении писателя, который начался в годы каторги и окончательно определился в 1860—1864 гг.

 

   Достоевский Федор Михайлович остро переживает в Сибири трагическую разобщенность русской интеллигенции и народа. Чувство этой разобщенности, о чем Достоевский рассказал в «Записках из Мертвого дома» (1860—1862), он постоянно мучительно ощущал в остроге. И в то же время его поражает не слабость народа, а присутствие в нем своей, особой силы и правды. Народ не «чистая доска», на которой интеллигенция имеет право писать свои письмена (к такому выводу приходит автор), он — не объект, а субъект истории.

 

     Любая попытка навязать идеалы, не опирающиеся на глубинные слои сознания народа с его совестливостью, потребностью в общественной правде, заводит личность в порочный круг, казнит ее нравственной пыткой и муками совести.

 

     Эти выводы привели не только к углублению демократизма писателя, они обострили его размышления над личностью человека буржуазной эпохи. С трагическими размышлениями над ней связана противоречивость общественной позиции писателя, определившаяся после возвращения его из Сибири в Петербург.

 

     Свою сложившуюся в 60-е годы общественно-политическую программу братья Достоевские назвали «почвенничество»; центральный пункт ее — ожидание «нового слова» русской истории от народа. Задачу образованных слоев писатель видит, с одной стороны, в просвещении народа, а с другой — в нравственном сближении с «почвой», в восприятии основ исконного мировоззрения народа, выработанного им и стойко сохраненного, несмотря на века крепостнического и чиновничьего гнета.

 

    Чувство органической связи всех людей между собой, рождающее братское сочувствие каждого человека другому, готовность добровольно прийти ему на помощь без насилия над собой и умаления собственной свободы, Достоевский Федор Михайлович позднее определяет как основу «социализма народа русского». Подобные воззрения он противопоставляет как «мечтательному», утопическому, так и «политическому», революционному социализму русских народников и европейских социалистов.

 

    В Сибири развилась тяжелая нервная болезнь писателя — эпилепсия. Но постоянная необеспеченность, лихорадочный темп работы, припадки болезни — все это лишь удесятеряло титаническую энергию писателя, силу его художнического воображения.

 

     Первые произведения Достоевского после каторги — повесть «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели» — внешне примыкают к «провинциальной хронике» — распространенному жанру русской литературы второй половины 50-х годов (классической вершиной его были «Губернские очерки» Щедрина).

 

      Мысль об опасности, которую несет победа «звериных свойств человека» над человеческими свойствами, постоянно владела писателем после каторги. Она выражена в каждом из главных его произведений. Князь Валковский (в «Униженных и оскорбленных»), антигерой «Записок из подполья», Раскольников и Свидригайлов (в «Преступлении и наказании»), Ипполит Терентьев (в «Идиоте»), Ставрогин (в «Бесах»), Федор Павлович, Митя и Иван Карамазов (в «Братьях Карамазовых») — таков неполный перечень главных героев Достоевского, трагическая судьба которых связана с тревожными размышлениями писателя, вызванными исследованием проблемы морального и социального зла, его — временной или окончательной — победы над душой и сердцем человека.

 

     Если мстительность, злоба, мрачные «наполеоновские» (или «ротшильдовские») мечты, никем не замеченные, могут существовать до поры до времени на дне души мещанина, обывателя, «маленького человека» большого города, то насколько большую социальную опасность может представлять для людей то же уродливое «подполье», если оно гнездится на дне души не «маленького», забитого и робкого, а развитого, интеллигентного, мыслящего человека?

 

     Этот сложный вопрос Достоевский Федор Михайлович отныне решает в каждом из романов и повестей 60—70-х годов, продолжая начатый Пушкиным, Лермонтовым в России, а также Стендалем, Бальзаком, Диккенсом и другими западными писателями первой половины XIX в. трезвый и бесстрашный анализ мысли и сердца человека-одиночки, сжигаемого чувством неудовлетворенности.

 

    И великий писатель показал, что в сумерках души такого человека (или психологическом «подполье», если воспользоваться термином Достоевского) могли и могут рождаться не только «рай», но и «ад», возникать не только светлые надежды и мечты героев Шиллера, Жорж Санд, Фурье и других провозвестников нового мира, но и мрачные фантазии пушкинского Германна, Скупого рыцаря, индивидуализм Раскольникова, Подростка, Ивана Карамазова. Это скорбное и мрачное предвидение не было ошибочным.

 

  Позднейшая история буржуазной философской мысли XX в., многочисленных блужданий анархо-индивидуалистического типа в жизни и в искусстве подтвердили обоснованность тревоги Достоевского. Трагизм положения мыслящих героев писателя в том, что, переживая разлад с окружающим обществом, отрицая страстно его несправедливость и зло, они сами несут в себе груз порожденных им ложных идей и иллюзий. Яд буржуазного индивидуализма и анархизма проник в их сознание, отравил их кровь, а потому самым страшным своим врагом являются они же сами.

 

    Первый роман Достоевского, написанный после возвращения в Петербург, «Униженные и оскорбленные» (1861), носит еще переходный характер. Но уже здесь намечаются основные черты стиля зрелого Достоевского. Рисуя историю двух семей, разоренных аристократом князем Валковским, автор с первых страниц придает действию лихорадочный, напряженный ритм, насыщая его яркими контрастами света и тени и смело соединяя в романе не лишенную налета мелодраматизма традиционную схему европейского романа-фельетона из жизни большого города с глубокой поэзией чувства и философской масштабностью образов.

 

    Отражением первой заграничной поездки Достоевского в 1862 г. в Берлин, Париж, Лондон и Швейцарию (как и мысленно продолженного по возвращении диалога с Герценом, с которым писатель встретился в Лондоне) стали «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863). В них капиталистическая цивилизация уподоблена новому бесчеловечному царству Ваала. В центральной части «Заметок» — «Опыте о буржуа» — писатель с глубоким сарказмом характеризует духовную и нравственную эволюцию французского третьего сословия, которая привела его от возвышенных устремлений эпохи Великой французской революции XVIII в. к трусливому прозябанию под сенью империи Наполеона III.

 

     Скептически оценивая возможности установления социалистического строя на Западе, Достоевский Федор Михайлович связывает свои надежды на грядущее человеческое единение с русским народом. В качестве высшего этического идеала он утверждает способность личности свободно, без насилия над собой расширить свое «я» до братского сочувствия другим людям и добровольного, любовного служения им.

 

     Гневно-саркастические размышления о буржуазной цивилизации в «Зимних заметках о летних впечатлениях» можно охарактеризовать как историко-социологические «пролегомены», предваряющие проблематику пяти великих романов Достоевского. Другим — философским — прологом к ним были «Записки из подполья» (1864). В них автор исследует душу человека-индивидуалиста. До предела сгущая действие во времени и пространстве, заставляя своего героя в течение нескольких часов пережить все возможные фазы унижения, горделивого самоупоения и страдания, писатель демонстрирует скорбный итог этого беспощадного философско-психологического эксперимента.

 

     В отличие от многочисленных своих предшественников, Достоевский Федор Михайлович избирает в качестве объекта анализа не величественного «титана»-индивидуалиста, не Мельмота, Фауста или Демона, а заурядного русского чиновника, в душе которого новая эпоха открыла противоречия, сомнения и соблазны, аналогичные тем, которые раньше были уделом немногих избранных романтических натур, «аристократов духа». Ничтожный плебей в обществе своих школьных друзей-аристократов, герой «Записок» высоко поднимается над ними в горделивом, свободном, раскованном полете мысли, отвергая все общеобязательные социально-этические нормы.

 

      В опьянении открывшейся ему безграничной свободой духовного самопроявления он готов признать единственным законом для себя и для всего мира свой личный каприз, отказ от осуществления которого уподобляет его ничтожному «штифтику» или фортепьянной клавише, приводимой в действие чужой рукой. В такой момент сама природа представляется герою «Записок» глухой стеной, воздвигнутой на пути саморазвертывания и самоосуществления свободного человека, а светлые «хрустальные дворцы» западноевропейских и русских просветителей и социалистов (в том числе Чернышевского) — всего лишь новой разновидностью тюрьмы.

 

     Но, как показано во второй части «Записок», тот же герой оказывается перед лицом жизни всего лишь слабым человеком. Его горделивые «ницшеанские» (до Ницше) притязания и мечты — лишь маска, под которой скрывается больная, израненная бесконечными унижениями человеческая душа, нуждающаяся в любви и сострадании и во весь голос взывающая о помощи.

 

     Найденной в работе над «Записками» формой интеллектуальной повести-парадокса, где переломный, трагический момент человеческой жизни и пережитое под его влиянием внезапное духовное потрясение как бы «переворачивают» героя-индивидуалиста, снимая с его сознания пелену и открывая — хотя бы смутно — неугаданную прежде истину «живой жизни», Достоевский Федор Михайлович воспользовался в работе над позднейшими своими повестями 70-х годов — «Кроткая» (1876) и «Сон смешного человека» (1877).

 

     Одно из величайших творений Достоевского, оказавших громадное влияние на последующую мировую литературу, — роман «Преступление и наказание» (1866).

     Одним из первых Достоевский Федор Михайлович верно почувствовал, что восстание против старой, буржуазной морали посредством простого ее выворачивания наизнанку не ведет и не может привести ни к чему хорошему. Объективно лозунг «все дозволено» представляет собой апологию зла, более агрессивную, злобную форму той же буржуазности.

 

     Необычайно чутко, во многом пророчески Достоевский Федор Михайлович понял уже в XIX в. еще больше возросшую сегодня роль идей в общественной жизни. С идеями — по его убеждению — нельзя шутить. Они могут быть благотворны, но могут оказаться по своему реальному смыслу и ядовитыми трихинами, разрушительной силой как для отдельного человека, так и для общества в целом. Эта мысль выражена в эпилоге романа — в символическом сне Раскольникова.

 

     Картина пореформенной ломки русского общества, наблюдения над жизнью мещанско-разночинных слоев городского населения его эпохи раскрыли перед Достоевским опасность, скрытую в положении этих слоев. Они легко оказывались жертвой соблазнов нового, капиталистического развития, впитывали яд индивидуализма и анархизма.

    Но Достоевский Федор Михайлович был слишком могучей, титанической личностью, чтобы поэзия душевной кротости, смирения и страдания могла сделать его глухим к грозным и мятежным порывам человеческого духа.

 

     Раскольников — трагическое лицо, в его сердце и в сердцах других героев-отрицателей разворачивается на наших глазах борьба добра и зла. Но отсюда никак не следует, что Достоевский Федор Михайлович, подобно писателям-модернистам, поэтизирует зло. Ибо писатель ценит в своих главных героях другое: их непримиримость к историческому застою, нравственную неуспокоенность, способность жить не одними узкими вопросами своего личного существования, но большими, тревожными вопросами жизни всех людей, остро ощущать необходимость коренных исторических перемен, которые бы помогли сдвинуть человечество с мертвой точки.

 

   В творчестве великого романиста — при всех присущих ему исторических противоречиях — с необычайной силой отразились атмосфера постоянного высокого духовного горения, глубина и широкий размах философских, социальных и нравственных исканий, которые сложная переходная эпоха его жизни пробудила как в образованных слоях русского общества, так и в самой гуще широких масс пореформенной России, нараставшее в них острое чувство социального неблагополучия, пробуждение сознательного, аналитического отношения к жизни, стремление к пересмотру старых патриархальных норм поведения и морали, страстную решимость добраться мыслью «до корня», до самой глубины существующей социальной неправды.

 

     Вот почему те герои-отрицатели в романах Достоевского, искания которых, какой бы парадоксальный характер они ни принимали, питаются искренним, бескорыстным стремлением разобраться в сложных загадках жизни, мучительно выстрадав свою личную правду, сохраняют большое поэтическое обаяние, они не уступают в этом отношении противопоставленным им романистом персонажам, воплощающим поэзию душевной кротости, чистоты сердца, тихого, радостного приятия мира.

 

     В обоих этих противоположных — и в то же время взаимосвязанных, неотделимых друг от друга — полюсах национальной жизни писатель ощущал биение живого пульса России. Именно диалектика борьбы и столкновения характеров, а не изображение царства мирного покоя и завершенности, составляет живую основу его великого и требовательного реалистического искусства.

 

      И все же в том особом повороте, который получило в «Преступлении и наказании» изображение трагических блужданий личности, брошенной в водоворот капиталистической цивилизации, была своя серьезная слабость.

     Эпоха развития капитализма в России, как и везде, исторически закономерно порождала немало социальных исканий анархистского толка, различного рода реакционных кризисов мысли. Эту неотъемлемую составную часть духовной атмосферы своей эпохи с предельной остротой и чуткостью уловил, воспроизвел и проанализировал в своих романах, начиная с «Преступления и наказания», Достоевский-художник.

 

      Но эта же эпоха вызвала у передовой части русской интеллигенции стремление разрушить старое общество, основанное на неравенстве и эксплуатации. Она породила величайшее самоотвержение и мужество демократической молодежи в борьбе с самодержавием, горячую преданность русских революционеров интересам народа. В сознании же Достоевского оба эти исторических потока трагически сливались.

 

     В своей критике буржуазного индивидуализма и аморализма он не мог провести водораздел между анархией и революцией, между трагическими духовными блужданиями человека-одиночки и чуждой всякого анархического оттенка, светлой и благородной самоотверженностью революционной мысли, обращенной к народу. Поэтому, призывая образованное общество к соединению с «почвой», он не умел отделить идеи национально-народной России от идеологии России официальной, а тщетно пытался отыскать утопические пути, которые укрепили бы связь народа и самодержавия и вдохнули бы в идеи и учреждения старой, самодержавной России новую историческую жизнь.

 

     Достоевский Федор Михайлович утверждал вслед за славянофилами, с одной стороны, и Герценом — с другой, что история России имеет «другую формулу», чем история тех народов Запада, которые успели к середине XIX в. далеко уйти вперед по пути буржуазного развития, и в соответствии с этим пытался нащупать в реальной истории страны такие факторы и силы, которые обеспечили бы для родины возможность развития по иному, антибуржуазному пути.

 

    Но, призывая имущие классы и интеллигенцию преклониться перед «народной правдой», Достоевский Федор Михайлович не видел того, что реальный облик народа и содержание его «правды» в пореформенную эпоху, в условиях развивавшейся в России борьбы классов, не могли остаться неизменными. Мучительные и тяжелые социально-экономические процессы, совершавшиеся в русской пореформенной деревне, толкали крестьянство на путь брожения и массового протеста, на борьбу с помещиками и самодержавием.

 

     В городах же рос и формировался российский пролетариат, которому в будущем предстояло создать революционную марксистскую партию, возглавить трудящихся и повести их на штурм самодержавия. Трагедия Достоевского состояла в том, что он не хотел замечать всей глубины этих исторических перемен.

     Вера писателя в возможность для русского человека пути развития, отличного от западного, буржуазного пути, отразилась в романе «Игрок» (1866).

 

     При работе над «Игроком» Достоевский, вынужденный за месяц написать уже запроданный роман, обратился за помощью к стенографистке. Эта стенографистка, А. Г. Сниткина, стала в 1867 г. второй женой писателя и его верным помощником, а после смерти мужа — автором воспоминаний о нем, издательницей и неутомимой пропагандисткой его литературного наследия. До женитьбы на ней Достоевский Федор Михайлович пережил несколько кратковременных увлечений. Наиболее яркий след в его творчестве оставил роман с молодой девушкой-нигилисткой А. П. Сусловой, духовный облик которой отражен в героине «Игрока», страстной и порывистой Полине.

 

     В 1867—1871 гг. Достоевский, спасаясь от кредиторов, живет в Женеве, Флоренции, Дрездене. В годы заграничных скитаний он написал роман «Идиот» и начал «Бесы», законченные по возвращении в Россию.

     В «Идиоте» (1867) Достоевский Федор Михайлович сделал попытку создать образ «положительно прекрасного» человека.

 

    Как трезвый наблюдатель, Достоевский Федор Михайлович не мог закрыть глаза на новые черты общественной и культурной жизни России. Но его представления о возможности для России идти вперед, в отличие от Запада, без коренных социально-политических преобразований создавали стену взаимного отчуждения между Достоевским и участниками освободительной борьбы. Высоко оценивая глубину и страстность исканий, нравственную бескомпромиссность и способность лучших представителей русской молодежи к самопожертвованию, Достоевский не сочувствовал революционному направлению ее исканий, видя в нем одно из проявлений отвергнутого им «западничества».

 

     Еще в статьях периода «Времени» и «Эпохи» Достоевский Федор Михайлович сформулировал тезис, согласно которому преимущество России перед Западом в том, что широкие слои русского народа сохранили живые ростки инстинктивного братского чувства между людьми, утраченного на Западе вследствие отчуждения и обособления людей друг от друга.

 

    Позднее Достоевский Федор Михайлович вносит новые черты в свое противопоставление России и Запада: вслед за И. В. Киреевским, А. С. Хомяковым и другими идеологами русского славянофильства он утверждает, что сохранить живым братское чувство, утраченное, как он полагает, на Западе, России помогла восточнохристианская традиция, воспринятая и сохраненная православной церковью в противоположность западноевропейским католичеству и протестантизму с присущим им уже с самого момента их зарождения атомизирующим, рационалистическим началом.

 

     Кульминационной точки спор Достоевского с современной ему революционной Россией достиг в романе «Бесы» (1871—1872). В основе его лежат материалы получившего широкую огласку «нечаевского дела», слушавшегося в Петербурге в июле — августе 1871 г.

 

    «Бесы» были восприняты современниками в ряду тогдашних охранительных, антинигилистических романов, направленных против освободительного движения. И до сих пор буржуазные реакционеры и мещане-обыватели на Западе пытаются опереться на Достоевского — автора «Бесов» в борьбе против коммунизма. Но К. Маркс еще в 70-х годах XIX в. раз и навсегда провел ясную и четкую разделительную черту между мелкобуржуазным анархизмом Бакунина и Нечаева, их релятивизмом в политике, этике и эстетике, программой мещанского вульгарного казарменного коммунизма и чуждой какой бы то ни было тени этического релятивизма, глубоко чистой и благородной по своим целям, политическим методам и средствам борьбы программой революционной марксистской партии.

 

    И в «Бесах», несмотря на идейную противоречивость романа, Достоевский остался глубоким художником-психологом, он сумел разглядеть многие из тех реальных опасностей, которые грозили человечеству в будущем. Писатель не знал научного социализма и относился предубежденно к деятелям тогдашнего освободительного движения. Поэтому он не смог в «Бесах» (как и в других своих романах) провести грань между нечаевцами и «молодыми штурманами будущей бури», о которых с восхищением писал Герцен, между революционным социализмом и различного рода мелкобуржуазными, анархическими настроениями, ярким выражением которых была, по оценке Маркса и Энгельса, нечаевщина.

 

    Но Достоевский Федор Михайлович во многом верно разглядел те болезненные и опасные тенденции, которые были присущи иным участникам тогдашнего освободительного движения. Подлинный смысл и уроки «Бесов» по-настоящему раскрылись для человечества в свете опыта XX в. Достоевский сумел зорко разглядеть и подвергнуть художественному исследованию зачаточные, утробные формы такого явления, получившего особое распространение в условиях общественно-политической жизни XX в., как политическая реакция, выступающая под флагом «революции», какими бы лозунгами, правыми или «левыми», она при этом ни прикрывалась.

 

    Художественно-психологический анализ, данный в «Бесах», явился важным уроком для человечества в годы борьбы с фашистской чумой. И сегодня этот роман остается ценным оружием в борьбе передового человечества с любыми Верховенскими и Шигалевыми, с экстремизмом как правого, так и «левого» типа, с политическим тоталитаризмом, сталинщиной, казарменным коммунизмом, с эстетизацией зла и насилия в политике и культуре.

 

     Не случайно, в то время как героическая революционная молодежь 70—80-х годов XIX в. и ее идейные руководители гневно отказались признать в героях «Бесов» хотя бы отдаленное сходство с собой, представители русских декадентских кругов начала XX в. — Д. С. Мережковский, А. Л. Волынский, В. И. Иванов, Л. Шестов и др. — наоборот, не без восхищения узнали в героях «Бесов» самих себя, ощутили свое близкое психологическое сродство с ними. И позднее жизненная философия героев «Бесов» и их идейные блуждания вызвали пристальное сочувственное внимание буржуазной интеллигентской «богемы» XX в.

 

    Еще до того, как Достоевский Федор Михайлович задумал «Бесов», он мечтал написать цикл романов «Атеизм» (на последующей стадии размышлений — «Житие великого грешника»), посвященный изображению жизненного пути и идейных блужданий современного человека, его метаний между добром и злом, верой и неверием, религией и атеизмом. Этот грандиозный замысел стал питательной почвой не только для «Бесов», но и для двух последних романов.

 

     В «Подростке» (1875), отталкиваясь от «Детства» и «Отрочества» Толстого, Достоевский поставил задачу в противовес Толстому обрисовать сложный умственный и нравственный путь развития русского юноши из общественных низов.

 

    Последний, самый грандиозный по замыслу роман Достоевского «Братья Карамазовы» (1879—1880) был задуман как широкая социально-философская эпопея о прошлом, настоящем и будущем России, изображенными сквозь призму «истории одной семейки» и судьбы нескольких ее представителей. Рассказывая о трагическом разладе в семье Карамазовых, закончившемся убийством старика Карамазова, Достоевский Федор Михайлович изображает картины брожения всех слоев пореформенного русского общества, анализирует интеллектуальные искания интеллигенции.

 

    К моменту, когда Достоевский начал работу над «Карамазовыми», в русской литературе наметились новые веяния. Писатели все чаще начинают обращаться к вечным темам и образам, подсказанным размышлением над современностью, но разрабатываемым в формах легенды, аллегории, народного рассказа. Используя традиционно-поэтические мотивы, они придают им широкий и емкий символический смысл. Эта общая тенденция времени в 70—80-х годах по-разному проявилась у Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Гаршина, Л. Толстого, Короленко.

 

     В «Карамазовых» также реальная действительность выступает в сложном сплаве с исторической и философской символикой, обрамлена фантастическими элементами, насыщена многочисленными ассоциациями, ведущими к средневековым житиям и мистериям, русскому духовному стиху, классическим ситуациям и образам литературы различных веков и народов от Эсхила, Данте и Шекспира до Шиллера, Бальзака, Гюго. Писатель создает в романе как бы своеобразную, философско-символическую «надстройку» над бытовыми, фабульными эпизодами.

 

    От вопросов «текущей» действительности мысль автора и героев непосредственно переносится к наиболее всеобщим, универсальным проблемам человеческого бытия, общественного и личного, поставленным с захватывающей силой и трагической глубиной.

 

    Индивидуалистическая цивилизация, трагически разобщающая людей и отрывающая их друг от друга, порождает, согласно диагнозу автора, свой, потенциально враждебный человеку, холодный и отвлеченный, формально-логический тип мышления, который является ее необходимым духовным выражением и дополнением. Эту мысль выражает глава «Бунт», где мятеж Ивана приобретает богоборческое звучание.

 

     Он способен допустить, что для целей, неизвестных человеку, бог мог обречь людей на лишения и страдания, но Иван не может — даже при допущении будущей гармонии и блаженства за гробом — примириться с мыслью о страданиях детей. Бросая вызов всем религиям и всем философским теодициям со времен Лейбница, герой заявляет, что он отказывается своим земным, «эвклидовским» умом понять мир, где не только взрослые, причастные грехам этого мира, но и невинные дети обречены на социальные унижения, страдания и гибель.

 

     Поэтому он почтительно возвращает творцу «билет», дающий человеку право присутствовать на поставленном им земном представлении. Полный отчаянья и потрясающего богоборческого пафоса рассказ Ивана о смерти затравленного собаками по приказу помещика крестьянского мальчика вызывает не только у Ивана, но и у Алеши сознание невозможности примириться с преступлениями против человечности, рождает у последнего мысль о необходимости отмщения за них. На вопрос Ивана, что следует сделать с помещиком, затравившим ребенка, Алеша, отбросив в сторону свои религиозные идеалы, без колебаний отвечает: «Расстрелять!».

 

     В сценах бесед между братьями автор разворачивает сложную картину драматической борьбы идей, раскрывает внутреннюю диалектику, противоречия сталкивающихся и борющихся между собой мировоззрений. И при этом знаменательно, что по-настоящему сильные и меткие аргументы Достоевский Федор Михайлович и его герои находят там, где они опираются не на отвлеченное умозрение, а на логику реальных фактов, на жизненный опыт народа.

 

     Там, где писатель и его герои в своих философских исканиях, в самой постановке обсуждаемых ими вопросов исходят из переживаний, настроений, жизненной практики человечества, философская мысль в романах Достоевского поднимается на наибольшую высоту. И наоборот, поучениям старца Зосимы, при всей свойственной им возвышенности и красоте, недостает объемности, ощущения стоящего за ними живого человека, а потому они приобретают порою характер художественной стилизации, не лишенной печати назидательности, сухой риторичности и отвлеченности.

 

     К главе «Бунт» примыкает «поэма» Ивана «Великий инквизитор». В ней противопоставляется обрисованный в Евангелии образ Христа и содержание евангельской проповеди позднейшим властям — духовным и светским. При этом Достоевский Федор Михайлович, скептически относясь к борьбе за политические свободы, противопоставляет ей идеал свободы духовной. И все же «легенда» о Великом инквизиторе, без сомнения, одно из проявлений высшего накала свойственных писателю бунтарских, протестующих настроений.

 

     Все известные ему формы политической и церковной власти, начиная с Римской империи и вплоть до своего времени, он рассматривает как родственные друг другу формы насилия над человеческой свободой и совестью. В этом отношении они, по суровому приговору писателя, не отличаются, по существу, от средневековой инквизиции. Гневно осуждая любое проявление насилия над свободой и совестью, автор нераздельно сливает воедино дорогой ему образ Христа с представлением о его близости народу, с мыслью о недопустимости никакого насилия над человеком, как физического, так и духовного, хотя бы оно прикрывалось мнимогуманной и благородной целью.

 

     Вульгарным «двойником» рационалиста и индивидуалиста Ивана выступает Смердяков, фигура которого вырастает в глубокое социально-художественное обобщение. Образ мысли этого тупого и расчетливого лакея не только по должности, но и по духу, мечтающего открыть на деньги, украденные после убийства, прибыльный ресторан в Париже, презирающего простой народ за его «глупость», отражает тлетворное влияние денег на отравленную «соблазнами» цивилизации душу городского мещанина.

 

     Сопоставление Ивана и Смердякова позволяет писателю установить, что при всем различии их культурного и нравственного уровня между горделивым индивидуалистом Иваном и лакеем Смердяковым существует социальная и психологическая общность, внутреннее «сродство душ». В этом с ужасом убеждается Иван, отшатываясь от убийцы Смердякова.

 

     Мысль о мелком и низком начале, скрытом на дне души индивидуалистически настроенного интеллигента, как бы рафинирован он ни был, углубляется с новой стороны в замечательной по силе и глубине главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Опираясь на изучение данных современной ему научной психологии, которые он подвергает своей художественной интерпретации, Достоевский Федор Михайлович пользуется сценой галлюцинаций Ивана, вызванных ощущением его морального банкротства, для того, чтобы дать возможность читателю вынести герою последний, окончательный приговор.

 

     Фантастический собеседник Ивана — черт, живущий на дне его сознания, — проекция всего того мелкого и низкого, что скрывается в душе оторванного от народа утонченного интеллигента, но обычно спрятано в ней под покровом горделивых индивидуалистических фраз. Опираясь на традицию гётевского «Фауста», символические приемы средневековых легенд и мистерий, Достоевский объединяет в сцене беседы Ивана с чертом беспощадный по своей правдивости и трезвости психологический анализ и грандиозную философскую символику.

 

     Стараясь разительнее показать мизерность души мнящего себя свободным интеллигентного индивидуалиста конца XIX в., раскрыть комические и жалкие черты «искусителя», прячущегося на дне его души, автор иронически соотносит образ Ивана, беседующего с чертом, с Лютером и Фаустом.

 

     Особое место в «Братьях Карамазовых» принадлежит «мальчикам» — представителям будущей России. Рисуя трагическую судьбу любящего, самоотверженного и в то же время гордого Илюши Снегирева, показывая присущее ему раннее мучительное осознание социального неравенства и несправедливости, изображая привлекательный образ четырнадцатилетнего «нигилиста», умного, ищущего и энергичного Коли Красоткина, писатель освещает те сложные и разнообразные превращения, которые психология ребенка претерпевает в реторте городской жизни. Но рассказ о «мальчиках» позволяет автору не только дополнить картину вздыбленной русской городской жизни новыми яркими штрихами.

 

     Нравственное объединение прежде разобщенных товарищей Илюшечки у постели умирающего товарища играет роль своего рода идеологического завершения романа; оно представляет собой попытку художественным путем утвердить социально-утопические мечтания Достоевского. «Союз», отныне объединяющий навсегда товарищей Илюши, выражает мечту писателя о движении человечества к новому «золотому веку», выражает его надежду на новые поколения русской молодежи, которым суждено сказать свое слово в жизни России и вывести человечество к светлому будущему.

 

    Художник собирался продолжить «жизнеописание» Алексея Карамазова, посвятив второй роман жизни его в «миру». Уйдя из монастыря, любимый герой писателя должен был, судя по воспоминаниям современников, погрузиться в гущу политических страстей эпохи народовольчества, стать на время атеистом и революционером, а возможно, и дойти до мысли о цареубийстве. Этот неосуществленный замысел — характерное отражение постоянного живого взаимодействия между творческой мыслью романиста и бурной исторической действительностью его времени.

 

     Достоевский Федор Михайлович любил подчеркивать, что одним из основных источников, питавших его творчество, были факты текущей газетной хроники. Скупые строки хроники и репортажи о судебных процессах 60—70-х годов стимулировали работу его воображения и служили для него неисчерпаемым кладезем жизненного материала при обдумывании сюжетов и образов будущих его произведений. Причем газетные факты были для писателя не одним лишь богатейшим источником романических образов и сюжетов: они помогали ему поверять свои художественно-идеологические концепции «живой жизнью». В то же время образы своих произведений он вводит в цепь широких культурно-исторических сопоставлений, насыщая ткань романов воздухом истории и поднимая своих героев до уровня вечных художественных типов.

 

     Постоянная обращенность мысли Достоевского к текущей «злобе дня» привела его в последние годы жизни к замыслу «Дневника писателя». Осуществленный вначале в форме цикла ежемесячных фельетонов в журнале «Гражданин» (1873), «Дневник» перерос вскоре в уникальное по жанру издание — своеобразный художественно-публицистический журнал, объединенный личностью автора (1876—1881).

 

     Автобиографические признания, полемические отклики, страницы остропублицистического характера соседствуют в «Дневнике» с повестями, рассказами, зарисовками, принадлежащими к шедеврам психологической прозы Достоевского. Таковы гротескно-сатирический рассказ «Бобок» (1873), где действие происходит на кладбище, среди мертвецов; полные юмора и сердечной теплоты «Маленькие картинки» (1873); святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке» (1876); «фантастические» (по авторскому определению) рассказы «Кроткая» и «Сон смешного человека».

 

    Значительное место в «Дневнике» занимает анализ судебных процессов. Автор «Преступления и наказания» гениально сумел заглянуть в самые потаенные уголки сознания каждого из участников этих процессов — от обвиняемых до жертв их преступления и от обвинителя до адвоката.

 

    Анализируя в «Дневнике писателя» политическую и общественную жизнь России и Запада, Достоевский-публицист, как и Достоевский-художник, любые конкретные факты — большие и малые — стремится ввести в широкий философско-исторический контекст. Он полон ощущения насущной необходимости, неизбежности коренного преобразования мира. И в то же время глубокая любовь писателя к жизни народной России противоречиво уживается в «Дневнике писателя» с идеализацией самодержавия, хотя на деле между нравственно-религиозными идеалами автора «Дневника», проникнутыми преклонением перед народной правдой, мужеством и величием души простого русского крестьянина, солдата, и учением казенной православной церкви, стремившейся освятить и укрепить власть царя и помещиков над народом, так же как между тем идеализированным образом русского самодержавия, который рисовал в своем воображении Достоевский Федор Михайлович, и реальным самодержавием, всегда сохранялась очевидная, неизгладимая грань, обусловленная стихийным глубоким демократизмом писателя. Мысль его никогда не утрачивала связи с исканиями и чаяниями широких народных масс России, с той стихийной национально окрашенной низовой, народно-демократической мыслью, которая всегда оставалась ее духовным ориентиром и питательной почвой.

 

     Достоевский предчувствовал, что буржуазная Европа с ее «парламентаризмами», «накопленными богатствами», «банками» находится «накануне падения», что в ней «стучится и ломится в дверь» «четвертое сословие» — пролетариат. Отвергая классовое общество, при котором счастье и образование были монополией «одной десятой человечества», «буржуазную формулу единения людей», он до конца жизни страстно продолжал искать пути к грядущей «мировой гармонии», к мирному существованию, свободе и счастью человечества.

 

    Последним важным событием литературной жизни Достоевского была его речь о Пушкине (1880). Она всколыхнула всю мыслящую Россию, вызвала шумные споры. С одной стороны, писатель призвал в ней враждующие партии русского общества к примирению и к отказу от политической борьбы, с другой — он признавал центральной идеей русской литературы ее общечеловечность, беспокойное стремление к достижению общего счастья всех людей, выражал свою глубокую уверенность в том, что свойственная русской культуре «всеотзывчивость» позволит народу России помочь другим народам Европы, всему человечеству в их движении к братству и «мировой гармонии». Эти идеи, высказанные в речи о Пушкине, стали духовным завещанием писателя современникам и потомству.

 

     Творчество Достоевского — одно из важнейших звеньев в истории развития тех тенденций реализма XIX в., которым суждено было стать в XX в. определяющими для всей истории русской и мировой литературы. Глубокое сочувствие человеческому страданию, в каких бы сложных и противоречивых формах оно ни проявлялось, интерес и внимание ко всем униженным париям сделали Достоевского одним из величайших писателей-гуманистов мира.

 

    Художник разработал новый тип насыщенного философской мыслью психологически углубленного реализма, основанного на обостренном внимании к наиболее сложным и противоречивым формам общественного самосознания эпохи и на умении реалистически достоверно раскрыть в них проявление ее основных, глубинных противоречий. Подвергая суровому анализу болезни ума и совести индивидуалистически настроенного мелкобуржуазного интеллигента, преступника, самоубийцы, он гениально сумел проследить в любых, самых «фантастических» (по собственному его определению) фактах душевной жизни отражение общих процессов исторической жизни человечества. Его произведения можно с полным правом назвать наиболее полной, глубокой и энциклопедической художественной феноменологией человеческого духа эпохи буржуазной цивилизации.

 

    В отличие от Л. Толстого, Достоевский Федор Михайлович никогда не изображал жизнь в широком эпическом развороте, в спокойном, размеренном, неторопливом течении. Ему было свойственно особенно обостренное, повышенное внимание к кризисным, трагическим состояниям и в развитии общества, и в судьбе отдельного человека. Жизнь в его романах чревата на каждом шагу возможностями острых, неожиданных потрясений. Под обыденностью в ней скрыты мощные подземные силы. В любую минуту они грозят вырваться наружу. Эти подземные силы общественной жизни отнюдь не нейтральны: предоставленные самим себе, они могут нести человеку и обществу разрушение, но они же могут быть побеждены и обузданы сердцем и разумом людей, стать основой для нового созидания.

 

    Внимание Достоевского к тем разрушительным внутренним силам, которые до поры до времени дремали под обманчивой корой «порядка», внешнего «благообразия» жизни классового дворянского и буржуазного общества XIX в. и трагический характер которых не угадывался другими писателями-современниками, сделало его творчество особенно актуальным и действенным в XX в., когда в России наступила эпоха революционной ломки и сознания, а на Западе в условиях эпохи империализма привычные устои старой мирной жизни господствующих классов оказались поколебленными.

 

    Превращение романа в картину борьбы противоположных мировоззрений приводит к повышению удельной роли диалогического начала. Каждый персонаж мыслится и изображается автором в сопоставлении с другими или в активном противостоянии и противопоставлении им. Это постоянное сопоставление и противопоставление персонажей романа делает их участниками в развертывании не только внешней, фабульной, но и внутренней, духовно-идеологической драмы, составляющей сердцевину движения фабулы.

 

    Избрав главным предметом изображения Петербург своей эпохи со свойственной ему обнаженностью жизненных противоречий и социальных контрастов, Достоевский Федор Михайлович стремится вместе с тем исследовать всю полноту отражения этих противоречий в сознании людей. Его центральные персонажи — не лица, пассивно, бессознательно относящиеся к жизни; все они, хотя и по-разному, втянуты в атмосферу духовных исканий, неуспокоенности, лихорадочной переоценки ценностей. Поэтому действие в его романах развивается одновременно в фабульном, бытовом и идеологическом планах. Каждое лицо — одновременно и участник разыгрывающейся в романе фабульной драмы, и выразитель определенной точки зрения, идеологической позиции по отношению к основной социально-философской и нравственной проблематике романа.

 

   В центре внимания писателя неизменно находится жизнь не дворцов и аристократических кварталов Петербурга, а полунищего демократического населения города. Автор ведет своего читателя в каморку студента или комнату, где ютится семья многодетного чиновника, на петербургские бульвары, в третьеразрядные номера, дешевые распивочные. Читатель то остается один на один с героем, получая возможность заглянуть в скрытую работу его ума и сердца, то оказывается свидетелем многолюдных и бурных столкновений, во время которых выливаются наружу страсти, незримо таившиеся в душе персонажей.

 

   Многие решающие события жизненной драмы героев происходят на улице, среди многочисленных, случайных и равнодушных свидетелей. Контраст между внешней скудостью, убогой и грубой «прозой» жизни и богатством скрытых в ее глубине трагических страстей, сложных духовных падений и взлетов придает действию призрачный, «фантастический» колорит.

 

    В статье «Три рассказа Э. По» (1861) Достоевский Федор Михайлович сочувственно писал об американском новеллисте-романтике: «Он почти всегда... ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою проницательностью, с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека». Слова эти во многом характеризуют метод и стиль самого Достоевского: в силу обостренности противоречий жизни, давление которых они более или менее ясно (или смутно) ощущают, его герои постоянно чувствуют себя стоящими «у последней черты», и это обусловливает необычную силу и страстность, психологическую «неожиданность» их поступков.

 

    При всей бытовой и психологической достоверности действия, богатстве и точности врезающихся в воображение читателя остроправдивых деталей, мысли и чувства героев Достоевского, так же как и ситуации, в которые они поставлены, обретают черты своеобразной «исключительности», и это делает реализм писателя, по собственному его определению, «реализмом... доходящим до фантастического». На новом витке истории его реализм впитал в себя многие центральные образы и темы литературы и искусства средневековья, Возрождения, барокко, европейского и русского романтизма, которые он творчески преломил и трансформировал в условиях новой эпохи.

 

    Делая каждого из своих — порою многочисленных — героев своеобразным «мыслителем», давая ему возможность высказать свою позицию по отношению к социальным и философско-этическим вопросам, стоящим в центре романа, Достоевский Федор Михайлович, однако, как великий художник-реалист, отчетливо сознает, что все они живут в одном, общем мире. В спорах между персонажами (или в борьбе противоположных «голосов» в душе одного и того же героя) в его романах и повестях выявляются различные складывающиеся в обществе (или возможные) точки зрения на проблемы, выдвинутые жизнью, а потому имеющие общезначимый характер.

 

    Каждая человеческая индивидуальность в понимании художника вплетена в «большой» внешний мир с его объективными противоречиями и конфликтами, она является выразительницей идей и взглядов, которые имеют не только узколичное и субъективное, но и более общее содержание, поскольку в этих идеях и взглядах всегда — хотя бы и сложным образом — преломляется одна из симптоматичных и характерных для современного общества граней (или тенденций) его духовной жизни. Поэтому при всей внешней «многоголосости» романов Достоевского (термин М. Бахтина) они тяготеют всегда к определенному, ощущаемому читателем внутреннему ядру, к объединяющему идеологическую и художественную ткань романа комплексу нравственных, социальных, философско-исторических вопросов.

 

    Отодвигая, подобно драматургу, историю подготовки изображаемых событий в прошлое, концентрируя внимание читателя на заключительной стадии развития конфликта, непосредственно подготовляющей катастрофу, на самой катастрофе и ее последствиях, романист достигает исключительной уплотненности в развитии действия, насыщенности своих произведений не только внутренней, но и большой внешней динамикой. События в них как бы теснят друг друга. С одной искусно выбранной «сценической площадки» действие с лихорадочной быстротой переносится на другую.

 

     Перед читателем разворачиваются не только столкновение и борьба различных персонажей — само сознание героев превращается в своеобразное поле битвы, где противоположные идеи и чувства ведут между собой упорную, непримиримую борьбу. Поэтому размышления, излияния чувств, внутренние монологи героев воспринимаются как сцены захватывающей драмы. При этом действие постоянно ставит героев в «крайние» ситуации, вынуждая их, подобно героям трагедии, самим решать свою судьбу, принимая при этом на себя всю тяжесть ответственности за принятое решение.

 

    Писатель определил как главную и важную черту своего реализма стремление «найти человека в человеке». В понимании Достоевского, как он многократно разъяснял в полемике с вульгарными материалистами и позитивистами той эпохи, это значило: показать, что человек — не мертвый механический «штифтик», «фортепьянная клавиша», управляемая движением чужой руки (и шире — любых посторонних, внешних сил), но что в нем самом заложен источник внутреннего самодвижения, жизни, различения добра и зла.

 

    А потому человек, по мысли романиста, в любых, даже самых неблагоприятных, обстоятельствах всегда в конечном счете сам отвечает за свои поступки. Никакое влияние внешней среды не может служить оправданием злой воли преступника. Любое преступление неизбежно заключает в себе нравственное наказание, как об этом свидетельствует судьба Раскольникова, Ставрогина, Ивана Карамазова, мужа-убийцы в повести «Кроткая» и многих других трагических героев Достоевского.

 

    Ему было органически свойственно представление о широкой, универсальной всеобщей связи всех явлений реального мира. Сегодняшняя, «текущая» действительность, по Достоевскому, не может быть понята, если рассматривать ее изолированно от прошлого и будущего человечества. Литературные и исторические образы прошлых эпох помогают художнику проникнуть в жизнь и психологию современных ему людей, и наоборот: судьбы и переживания последних отбрасывают новый свет на прошлую историю человечества, способствуя углубленному пониманию различных ее эпох, их культурно-исторических типов, характерных для них философских и эстетических символов.

 

    И точно так же связаны между собой нераздельно в понимании Достоевского настоящее и будущее, сегодняшний день истории. Отсюда — тяготение романиста к широкому культурно-историческому синтезу, насыщенность каждой клеточки произведения многочисленными историко-литературными аллюзиями, не уводящими читателя в сторону от анализа фактов жизни, а углубляющими и обогащающими ее.

 

    Полемизируя с Гончаровым, который полагал, что задача романиста — изображать то, что прочно сложилось и отстоялось в жизни общества, Достоевский Федор Михайлович утверждал, что обязанность писателя — уловить самый процесс зарождения и становления новых общественных и психологических типов, угадать пророчески еще не высказанное слово.

 

    Со взглядом Достоевского на себя как на художника критической, переломной эпохи тесно связаны духовная напряженность его романов, основные черты его художественного новаторства, близкие литературе XX в. Ощущением переломного, кризисного характера жизни порожден глубокий и острый интеллектуализм произведений писателя. Все его герои в той или иной мере ощущают не только свое личное, но и общее «неблагообразие», не только потерю своего человеческого лица, своего образа и подобия, но и помутнение «лика» мира, старой цивилизации, общества в целом.

 

    Поэтому Достоевский должен был отвергнуть традиционные схемы авантюрного романа или романа карьеры, с которыми критики-современники и позднейшие историки литературы на первых порах нередко сближали его романы. В центре их — не персонаж, которым судьба играет как щепкой или который стремится к узколичному, эгоистическому счастью, а человек, которому надо прежде всего «мысль разрешить».

 

     И это относится не только к героям первого плана. В его романах над одними и теми же общими для человечества вопросами размышляют и последний представитель древнего аристократического рода князь Мышкин, и юноша нигилист Ипполит Терентьев, и чиновник Лебедев, и маляр Миколка, и крестьянин-странник Макар Долгорукий.

 

    На Западе мы встречаемся сегодня с многочисленными трудами, где Достоевский Федор Михайлович рассматривается как певец хаоса, родоначальник литературы абсурда. Между тем он меньше всего был пессимистом. Он смотрел на будущее человечества и на будущее России с великой надеждой, страстно стремясь отыскать пути, ведущие к грядущей «мировой гармонии», к братству людей и народов. Основной смысл творчества Достоевского — утверждение «живой жизни», ее красоты, утверждение достоинства человека, его больших внутренних возможностей.

 

      Он противопоставил злу и насилию человеческий дух и совесть, сопротивление человека злу. Пафос неприятия зла и уродства буржуазной цивилизации, утверждение страстного искания и в жизни отдельного человека, и в жизни общества в целом неотделимы от облика Достоевского-художника.

 

    Развенчание различных форм мелкобуржуазных и индивидуалистически-анархических идейных блужданий, художественное обнаружение их общественной бесперспективности, исследование причин того, каким образом в голове одного и того же человека (причем порою субъективно вполне лично бескорыстного и честного, как Раскольников, Подросток, Иван Карамазов) глубокий, искренний протест против социальной несправедливости может противоречиво уживаться с утверждением индивидуалистической буржуазной морали «сверхчеловека», основанной на возвышении личности над обществом, на недоверии и презрении к народным массам, — эти центральные идейные мотивы его романов приобрели огромное значение в условиях сегодняшнего дня.

 

    Разоблачая современных Ставрогиных, Петров Верховенских, Шигалевых, капитанов Лебядкиных, Смердяковых, утверждая гуманизм, непримиримость ко злу и страданию прогрессивная мировая литература XX в. опирается на опыт Достоевского-художника.

 

 

По материалам ЭНИ "История всемирной литературы"