<-К

  В  историю русской литературы Крылов Иван Андреевич вошел, прежде всего,  как гениальный баснописец. Его рано стали печатно называть «дедушкой Крыловым», и мало  кто в Петербурге помнил совсем другого Крылова, энергичного и  ядовитого, порой весьма и весьма неосторожного журналиста.

  Став еще при жизни признанным классическим писателем, Крылов,  казалось, много заботился о том, чтобы закрепить в сознании  окружающих представление о себе как о простаке, который, когда и попадал  в светский салон, вел себя своеобычно, по- домашнему: любил хорошо поесть, мог задремать во время глубокомысленного спора и, вдруг очнувшись, сказать к месту какую-нибудь пословицу или  аполог. «Ведь я то же, что иной  моряк,- любил повторять он, - с которым оттого только и беды не случались, что он не хаживал  далеко в море».

  С юношеских лет, любивший  и понимавший театральное  действо,  он приспособил к найденной  роли и свою колоритнейшую внешность,  точно схваченную в воспоминаниях И.С.Тургенева. «Крылова,-  писал он, - я видел всего один раз – на вечере у одного чиновного, но  слабого петербургского литератора. Он просидел часа три с лишком,  неподвижно между двумя окнами – и хоть  бы слово промолвил! На нем  был просторный поношенный фрак, белый шейный платок; сапоги с  кисточками облекали его тучные ноги. Он опирался обеими руками на  колени – и даже не поворачивал  своей колоссальной, тяжелой и  величавой головы; только глаза его изредка двигались под нависшими  бровями. Нельзя было понять, что он, слушает ли и на ус себе мотает, или   просто так сидит и «существует»? Ни сонливости, ни внимания на этом  обширном, прямо русском лице – а только ума палата, да заматерелая  лень, да по временам что-то лукавое словно хочет выступить наружу и  не может – или не хочет – пробиться сквозь весь этот старческий  жир…»

  Ни о каком другом из русских писателей при жизни  не  рассказывали так много забавных историй, как об Иване Андреевиче Крылове. Одна из них была записана А.С.Пушкиным, а потом попала в  жизнеописание баснописца, составленное П.А.Плетневым для первого Полного собрания сочинения Крылова (1847).

   «У Крылова над  диваном, где  он обыкновенно сиживал, висела  большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет,- отвечал Крылов,- угол рамы  должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову».

   Перед нами будто бы бытовая заготовка басни, где  комическим героем является сам поэт, ленивый и беспечный. В течение четырех последних десятков своей долгой жизни он  никуда не выезжал из Петербурга, далее  Приютино, пригородной усадьбы своего начальника и покровителя А.Н.Оленина, но при всей  своей  кажущейся  неповоротливости постоянно бывал на людях, внимательно, хотя и незаметно, присматриваясь к ним – то ли на дежурстве в  Публичной библиотеке (где он прослужил почти тридцать лет), то ли  компании литераторов, чувствуя себя запросто во всех противоборствующих  партиях, то ли в Английском клубе или на званом обеде у человека, порой  малознакомого, то ли в толчее Гостиного двора (благо и жил напротив него), то ли  на очередном петербургском пожаре, при первом  известии  о котором был готов отправиться хоть на окраину, даже ночью.

   Впервые Крылов Иван Андреевич появился в столице в 1782 году и в старости не  любил вспоминать об этой поре – тем более о детстве,  которое прошло  в  местах отдаленных, где приходилось служить его отцу, произведенному  в офицеры из солдат. Только раз – уступая расспросам А.С.Пушкина – Крылов Иван Андреевич рассказал о самых ранних своих впечатлениях. В  пушкинских материалах к «Истории Пугачева» сохранились «Показания  Крылова (поэта)», записанные  11 апреля 1833 года.

   Очевидно, возраст Крылова ( в официальных бумагах   годом его  рождения считается 1769 год), когда он после смерти отца  поступил  на  службу, был занижен специально: к двенадцатилетнему  канцеляристу-  сироте можно было в городском магистрате ожидать снисходительного  отношения. Тем более что был он довольно образован, не только  грамотен, но и знал языки (вероятно, это было, прежде всего, заслугой  матери да еще  счастливых обстоятельств  позволивших по знакомству посещать домашние уроки тверского сверстника, из богатых).

    В Петербурге Крылов Иван Андреевич  продолжил  службу в Казенной палате,  вечера же проводил в театре  и даже сам испробовал силы  в драматургии: сочинил комическую оперу «Кофейница» о невежестве бар и  бесправии крепостных, почерпнув сюжет ее  в новиковском журнале  «Живописец».

    Мы можем только догадываться, как много потребовалось усилий безродному разночинцу, чтобы к концу 1780-х годов, в сущности, еще  очень молодым, стать профессиональным литератором; к этому времени  Крылов написал около десяти пьес: трагедий, комедий, комических опер. Впрочем, неприязненные отношения, по какой-то причине  сложившиеся с наиболее плодовитым  и влиятельным драматургом той поры, Я.Б.Княжниным, преградили путь на сцену крыловским пьесам. Но   уже в 1787-1788  годах ему удалось напечатать в журналах несколько  стихотворений и сатирических очерков; среди них были и первые басни  Крылова – впоследствии он никогда их не перечитывал. Гораздо  любопытнее было то, что самое раннее из появившихся в печати  стихотворений Крылова открывалось такими строками:

Ты здравым хвалишься умом везде бесстыдно,

Но здравого ума в делах твоих не видно.

    Здесь уже предвосхищен самый пафос крыловской поэзии, поэзии  здравого ума, здравого смысла. Сотрудничество в журналах  «Лекарство от скуки и забот» Ф.О. Туманского и «Утренние часы» И.Г. Рахманинова было полезной школой  для молодого литератора. За стихи в ту пору не платили – более того,  чтобы их напечатать, Крылов Иван Андреевич  должен был, по- видимому, стать помощником издателей: копиистом, корректором, а может быть, и наборщиком.  Литературному труду пришлось учиться как ремеслу.

   В профессиональные навыки журналиста-сатирика входило тогда  и умение владеть эзоповым языком. Сатирическая журналистика в России возникла в первые годы  царствования Екатерины II, когда чужеродная, из захудалых немецких  принцесс, императрица, свергнув при помощи гвардейских полков с трона  своего мужа, Петра III, всеми силами добивалась общественной  популярности: вела переписку с французскими философами, составляла  широковещательный «Наказ» депутатам Комиссии, созданной для  разработки нового  законодательства  («Уложения»). Так и не  освоив вполне русского языка, занялась  императрица и литературой – писала  комедии и издавала журнал «Всякая всячина», поощряя  русских литераторов к благонамеренной сатире. Однако сыграть роль державной  покровительницы муз Екатерине II не удалось. Ведущее место в журналистике заняли издания выдающегося русского просветителя Н.И. Новикова «Трутень» (1769-1770),  «Пустомеля» (1770),  «Живописец» (1772-1773) и «Кошелек» (1774), в которых последовательно и остро разоблачалась официальная легенда о якобы наступившем в России «золотом веке Астреи», веке « просвещенного абсолютизма».

    Упрочив свою власть, Екатерина II упразднила Комиссию  по составлению «Уложения» и прекратила издание  новиковских журналов. Впрочем, она еще рядилась в тогу «просвещенной монархини»,  запретив печатно употреблять слово «раб» по отношению к крепостному  русскому крестьянину. В то же время она раздарила тысячами тех же  самых крестьян своим многочисленным фаворитам, возобновила  право помещиков ссылать «дерзких» крестьян в Сибирь и отдавать их в  рекруты, объявила жалобы крепостных на своих господ бунтом.

    Крестьянская война 1773-1775 годов потрясла всю  российскую крепостническую систему. Восстание Пугачева было жестоко подавлено, но призраки его мерещились императрице повсюду. Прочитав  «Путешествие из Петербурга в Москву», она назвала А.Н.Радищева  «бунтовщиком хуже Пугачева». В 1789 году произошла революция  во Франции, и стало ясно, что духовными предтечами этого мощнейшего потрясения, всколыхнувшего всю Европу, были и Вольтер, и Дидро, с  которыми еще недавно  заигрывала императрица. Теперь надлежало  искоренить в российской империи все следы «французского разврата» (так  обозначались тогда революционные идеи).

   Случилось так, что именно в 1789 году приступил к  изданию  своего журнала Иван Андреевич Крылов, младший современник Н.И. Новикова, Д.И.Фонвизина, А.Н.Радищева. «Почта духов»,  собственно, не  была журналом в нашем понимании. Скорее, это был сатирико - филосовский роман, выходивший ежемесячными выпусками, каждый из  которых содержал по несколько писем от духов (воплощавших в себе  стихии земли, воды и воздуха) к некоему волшебнику Маликульмульку. То  воспаряя к нравственно-философским высотам, то сатирически – в живых сценах – описывая повседневный быт, сильфы и гномы помогают  воссоздать панораму российской жизни  конца ХVIII века, рисуют  безотрадную картину оглупления дворянского общества.

    В традициях бурлескной,  ироикомической поэмы здесь изображается царство Плутона, куда  вернулась из Парижа владычица подземного мира, Прозерпина, одетая по  последней моде- так нелепо, что, глядя на нее, чуть не треснули от смеха праведные адские судьи, ополоумев и потеряв всякий рассудок. На землю по повелению Прозерпины и Плутона отправляются два гнома: Зор – для того чтобы приобрести для обитателей подземного  модные товары, и Буристон – чтобы отыскать взамен Радаманта, Эака и Миноса судей неподкупных. А между тем прибывший к Плутону модный  танцовщик Фурбиний становится в царстве теней всемогущим фаворитом, преобразуя двор Плутона по модным европейским образцам, превращая каждый  день  в праздник и окончательно изгоняя оттуда всякий здравый смысл.

    За этими пародийными сценами нетрудно было угадать острую сатиру на екатерининский двор. Прибыв из подземного царства в мир людей, гномы оценивают чуждую им жизнь как «тот свет», с наивным любопытством естественных существ удивляясь странностям людским, неразумным общественным  установлениям и порядкам.

   В «Почте духов» сатирик создает обобщенный образ «модной  лавки», в которой наряду с предметами бесполезной, оплаченной кровью и потом крепостных роскоши торгуют в розницу и законом и  добродетелью.

    «Познай, бесчеловечная!- укоряет один из героев модного света  свою неверную любовницу.- Познай, что на этих  пальцах  сидит мое  село Остатково; на ногах ношу я две  деревни: Безжитову и Грабленную;  в этих дорогих часах ты видишь мое село Частодавово;  карета  моя и четверня  лошадей  напоминает мне прекрасную мою мызу  Пустышку; словом, я не могу теперь взглянуть ни на один мой кафтан и  ни на одну мою ливрею, которые бы  не приводили  мне  на память  заложенного села, или деревни, или несколько душ, проданных в рекруты  дворовых. А всему этому ты причиною, и ты за всю мою любовь платишь мне неверностию…»

  Нам, судящим о литературном даровании Крылова прежде всего по его басням,  интересно проследить, как отдельные эпизоды и  рассуждения «Почты духов» предопределили сюжеты и образы басенного творчества сатирика.  Похожими на будущих крыловских  персонажей  предстают петиметры-обезьяны, вельможи-ослы, по-лисьи хитрые и  по-волчьи жадные судьи. Наделенные сверхъестественными  способностями духи могут подслушать разговор  товаров в модной лавке. Иногда,  впрочем, даже меткое попутное сравнение уже таит в себе зерно будущей  басни…

  Однако «Почту духов» пишет молодой  и отважный сатирик,  еще не взявший за правило, что «истина сносней  вполооткрыта».   «Разнообразие  предметов, до которых он касается,- справедливо характеризует  крыловскую сатиру современник,- выбор точек  зрения, где становится  как живописец, изумительная смелость, с какою он преследует  бичом  своим самым раздражительные сословия, и в то же время  характеристическая, никогда не покидавшая его ирония, резкая, глубокая, умная и  верная,- все и теперь еще,  по истечении с лишком  полустолетия,  несомненно свидетельствует, что перед вами группы, постановка, краски и  выразительность гениального сатирика. Крылов этим одним опытом  юмористической прозы своей доказал, что, навсегда ограничившись впоследствии баснями, он  опрометчиво сошел с поприща  счастливейших нравоописателей».

   Здесь все верно, кроме последнего утверждения. Крылов Иван Андреевич, конечно, и в баснях остался «счастливым нравоописателем» (потому-то мы и  угадываем в крыловской прозе прообразы его  басенных сюжетов), а с  поприща журналиста сошел вовсе не опрометчиво – в то время сатириков  не только не жаловали, а попросту сажали в крепость или ссылали в  Сибирь, как это случилось с Новиковым и Радищевым. Можно, наоборот, поражаться, как нашедший свой истинный путь в литературе  молодой сатирик – наперекор обстоятельствам – продолжал им следовать в  те годы, когда напуганная  французской революцией Екатерина II  отбросила  все былые потуги на просвещенное правление.

   «Почта духов» была прервана на восьмом выпуске, но, приобретя на паях типографию, «Крылов с товарищи» в 1792 году предпринял  издание журнала «Зритель», продолжив сатирическое разоблачение российской действительности. «Пускай представляют человека,- говорилось во «Введении» к журналу  (оно, вероятно, написано Крыловым),- который любопытным взором смотрит на все и делает свои  примечания;  сей-то воображаемый зритель позволяет себе, выбрав из самой  природы, образовать разные свойства  по своему рассуждению… подобно как  живописец, желая написать на своей картине различные страсти, рисует человека во всех правилах естества, но ничьего прямо лица  не  изображает.

   Право писателя представлять порок во всей его гнусности, дабы всяк получил к нему отвращение; а добродетель во всей  ее красоте, дабы пленить ею читателя: сим правом вознамерился  пользоваться зритель…». Едва  ли случайным было здесь сравнение  зрителя  с живописцем-  очевидно, это прямой намек на  идейное родство крыловского журнала с «Живописцем»- самым популярным новиковским  журналом.

   Однако  издатели с самого начала вынуждены были  считаться с  атмосферой сыска и подозрительности…В определенной степени в «Зрителе» получили свое  развитие и продолжение основные темы «Почты духов». Само название  журнала намекало на это. Неверно, по-видимому, возводить его к  популярному периодическому изданию английских просветителей Р. Стиля и Д. Аддиссона  «   …» (1711-1714);  скорее всего, название  его происходит от имени крыловского гнома  Зора (от глагола «зорить»,  то есть видеть,  зреть, смотреть, подстерегать), самого активного корреспондента в «Почте духов».

   Во многом  напоминавший «Почту духов» сатирический роман  Крылова «Ночи», печатавшийся в первых номерах журнала, остался  неоконченным. Писатель обратился к жанру «похвальных речей», изложенных  от  лица  самодовольных  вертопрахов, восхищающихся  успехами «модного просвещения».  Сатирическое осмеяние этих «философов по моде» будто  бы велось в русле  официальной политики, гонений на  «французский разврат». Но крыловские «герои» проговаривались  гораздо  откровеннее, нежели это дозволялось . «С самого начала, как станешь себя  помнить,-  вещал ничтоже сумняшеся один из них,- затверди, что ты  благородный человек, что ты дворянин и, следственно, что ты родился только  поедать тот хлеб, который посеют твои  крестьяны,- словом, вообрази, что ты счастливый трутень, у коего не  обгрызают крыльев…» Читая  такое, нельзя было снова  не вспомнить о  новиковском журнале «Трутень» с его эпиграфом: «Они работают, а вы их труд ядите»…

   В третьей части «Зрителя» (она оказалась последней) были  опубликованы самые выдающиеся сатирические произведения Крылова-прозаика: «Похвальная речь в память моему  дедушке» и восточая повсть «Каиб». Деспот- помщик и  деспот-государь  заклеймены в них с редкой  для русской  литературы силой, вместе с тем в самом тоне умиленного «восхваления» социальных пороков  ясно  проступила пародия на  общепринятое беззастенчивое велеречие, когда крепостник назывался  не иначе  как «отцом и благодетелем своих крестьян», а  императрица – «кротким ангелом во плоти».

  12 мая 1792 года в типографии «Крылов с товарищи»  петербургский  губернатор Коновницын произвел обыск, во время которого было  изьято рукописное сочинение Крылова «Мои горячки» (оно не дошло до нас);  над издателями журнала был установлен полицейский надзор.

   И все же Крылов Иван Андреевич вместе с одним из своих «товарищей», А.И. Клушиным, и на следущий год попытался продолжить журнальное дело. Но хотя их «Санкт- Петербургский Меркурий»  был значительно  осторожнее «Зрителя», он также  был обречен. В  напечатанном здесь  стихотворении «К счастью» Крылов писал:

Вот как ты, Счастье, куролесишь;

Вот как неправду с правдой весишь!

Ласкаешь тем, в ком чести нет,

Уму и правде досаждая,

Безумство, наглость награждая,

Ты портишь только здешний свет.

     Много лет спустя, по поводу этого стихотворения поэт заметил  своему сослуживцу по Публичной библиотеке: «Ах, мой милый, со мною был  случай, о котором теперь смешно  говорить;  но тогда… я скорбел и не раз  плакал, как дитя… Журналу не повезло; полиция…»  С августа новый журнал   печатался уже в типографии Академии  наук, а сами  Крылов и Клушин были отстранены от руководства изданием.

   Мы  не знаем, какое  предупреждение получил Крылов Иван Андреевич, но  что-то наверняка произошло в его жизни, если вдруг в 1794 году  он предпочел исчезнуть из Петербурга и на долгие годы отошел от активной  литературной деятельности. Наступает самый непроясненный период  его биографии, когда писатель живет где-то в провинции, неизвестно чем  занимается и на что существует. С окончанием екатерининского царствования он не возвращается в столицу, задержавшись в имении опального С.Ф.Голицына и  исполняя обязанности его секретаря.  Здесь Крылов Иван Андреевич сочинил лучшую из своих комедий, «Подщипу» («Триумф»), небывало смелую сатиру на русское самодержавие и на «гатчинский дух», утвердившийся в годы царствования Павла I.

   На престол   вступает новый царь, Александр I, но  все  еще выжидает. Его  не обольщают  либеральные разглагольствования нового императора:  хорошо помнил «царственную бабку» Александра I,  по заветам которой, как он сам об этом публично заявил, намерен   был править ее внук. В 1803 году, перебравшись с Голицыным в Ригу,  Крылов Иван Андреевич служит в его канцелярии. Казалось, с литературой он простился  навсегда.

     Но  в 1805 году, будучи проездом в Москве, Крылов Иван Андреевич показал поэту И.И.Дмитриеву три новых басни: «Дуб и Трость», «Старики трое  молодых», «Разборчивая невеста» и неожиданно (Дмитриев некогда был его  журнальным противником) был осыпан похвалами. Новые басни Крылова появляются в журнале «Московский зритель», но пока  еще  мало кто догадывался, что предвещали русской литературе эти новые крыловские басни.

        Убедившись в конце 80-х  годов, что ему не удастся добиться постановки своих пьес, Крылов Иван Андреевич все же не потерял интереса к театру. Навык комедиографа  угадывается не только в колоритных сценках, постоянно  вторгающихся в сатирическую прозу Крылова, но и в  постоянно  звучащей и в «Почте духов», и в «Ночах»  теме театра жизни, на  котором,  подавляя естественные чувства и склонности, люди постоянно  разыгрывают роли, навязанные нравами и модой, принятыми в  человеческом обществе. Гномы в «Почте духов» неоднократно удивлялись  с господствующим театральным вкусам. В письме ХVI   Буристон так  передает содержание просмотренной им трагедии: «Трагедия была  сочинена по  вкусу островитян в восьми действиях двенадцатистопными  стихами…Главный герой сей трагедии был  некоторый островский  Дон-Кишот…

   Он был вдруг философ, гордец и плакса… будучи простолюдином, гордился пред государем и плакал пред своею любовнице, как дитя от  лозы… Другая, то есть его любовница, была царская дочь, она была  несколько его поумнее, но сколько хвалила  своего любовника, как будто бы  желала выйти за него без приданого… Третие лицо изобразить хотело какого-то злодея… Он ничего не делал, но иногда кричал, что он всех  переживет и передавит; а между тем когда он спал на театре, то  самого  его удавили в  седьмом действии…».

   Не так важно, что здесь  подразумевалась конкретная пьеса («Росслав» Княжнина),- гораздо  значительнее остраненное  истолкование содержания классицистической  трагедии,  превосхитившее  создание «трагедии наизнанку» - с будущими ее  персонажами Слюняем, Подщипой, Триумфом.  В противовес абстрактному  изображению страстей героев, высоко стоявших над прозой жизни,  Крылов Иван Андреевич в шутотрагедии  «Подщипа» («Триумф») показывает персонажей  в их бытовой, гротесково сниженной сущности. Комедия и начинается со  сцены, в которой Чернавка уговаривает Подщипу поесть, на что следует  ответ:

Чернавка, милая! Петиту нет совсем;

Ну, что за прибыль есть, коль я без вкуса ем?

Сегодня поутру, и то совсем без смаку,

Насилу съесть могла  и сигом я кулебяку…

    Впоследствии любое  событие в  восприятии действующих лиц  соотносится именно с пищей. Рассказ о завоеваниях Триумфа начинается  с сообщения  о том, что «из-под носу сожрал он наш обед»,  приготовление к свадьбе – с покупки жирного каплуна, и т.п.    К еде  же сводится  и исполнение «государственных обязанностей» в царстве Вакулы («Чтоб  им придать охотки,  Так я послал в Совет салакушки да водки. Пускай их думают…».   В том же ключе ведутся любовные  объяснения и  Подщипы («Но вспомни, что у нас совсем различны нравы: // Ты любишь  устрицы, а я их не терплю…»), и Трумфа («Курит ли  трупка  мой – из трупка тфой пихтишь. //  Или мой кафе пил, - тфой в  шашечка сидишь…»), и Слюняя («Я так юбью тебя… ну пусце еденцу»). Когда же чувства героев достигают высшего накала, сравнения становятся еще  более рискованными: «Как резом в животе, он мучится любовью»;    «Что слышу!.. ой, умру!.. ой, тошно!.. ой,  живот!..»

   Как и в сатирической прозе Крылова, персонажи шутотрагедии  предстают «счастливыми трутными». «Какое ж новое  нас горе одолело? -  вопрошает отца Подщипа. – Не хлеба ль недород?» И царь Вакула  простодушно откликается на это:

А мне, слышь, что за дело?

Я разве даром царь? – Слышь, лежа на печи,

Я и в голодный год есть буду калачи.

   Сущность другого комического приема, используемого в   шутотрагедии, состоит в  «недовольной»  подмене царского дворца крестьянским  двором.

  Русское село начинается сразу же за стенами дворца Вакулы – с «катаньями в масляну, качелями о святой»; с огородами, где Подщипа  с нареченным крала огурцы; с рынком, на котором Дурдуран  нанимает «на вечер гудок да две волынки»; с колокольней, откуда  подкупленный  звонарь следит, «когда  воротится немчин»; с голубятней Слюняя и т.п. Сохранив перипетии классической трагедии, Крылов не просто травестирует  последнюю: он  пересказывает ее так, как мог  бы это сделать  зритель из райка – в соответствии со своими представлениями и  здоровым  юмористическим отношением ко всякой выспренности, неестественности. В своих персонажах драматург намеренно подчеркивает черты  ребячливости, что особенно заметно в пристрастии Вакулы к кубарю и во всем облике Слюняя.

   «Деевянная спага» героя, государственная  пошлина на кашель, чудесное избавление от Трумфа с армией – все это, служа целям литературной пародии и острой политической сатиры,  создает впечатление забавной нелепицы, «невсамделешности»  происходящего – в духе балаганных игрищ. Сама же фигура Трумфа, в которой воплощен солдафонский «гатчинский» дух,  рисуется в пьесе в тоне  беспощадного сарказма. Недаром декабрист Д.И. Завалишин писал: «… ни  один  революционер не придумывал никогда злее и язвительнее  сатиры на правительство».

   Близка по поэтике к «Подщипе» и  одноактная комедия «Пирог». В сущности, это история о сентиментальничающих барах, одураченных своими слугами, хотя и не повторяющая  многочисленных народных фарсов на эту тему, но довольно к ним близкая. Если бы автору  вздумалось  (как это нередко в ту пору делалось) в самом заглавии комедии  прояснить ее «нравственный» смысл, то она могла бы называться «Пирог, или Чем господа глупее, тем слугам прибыльнее» - по любимому  присловью Ваньки, слуги Фатюева. Главным «действующим лицом» в ней  и в самом деле становится пирог.

   В «галантном» письме, чтение которого составляет кульминацию пьесы, достоинства будущих своих  родственников и пылкость собственных чувств Фатюева сравнивает с порогом, и то, что ко  времени чтения письма пирог оказывается  пуст, лишь обнажает  комизм  подобного уподобления: здесь та же подмена выспренней  фразеологии,  как в «Подщипе», рассуждениями о еде, плотских удовольствиях.

   Своеобразным откликом на события войны с французами 1805-1807 годов стали последние  пьесы Крылова «Модная лавка» и «Урок дочкам», в которых сатирически высмеивалась галломания  русского дворянства. Важно подчеркнуть, что в отличие от официальной  пропаганды тех лет драматург оставался верным демократическим  идеалам. Самобытность манеры  Крылова особенно заметна в комедии «Урок дочкам», повторяющей сюжетную схему «Смешных жеманниц» Мольера. Фабула эта такова: слуга, появляющийся в доме жеманных барышень, выдает себя за маркиза – в конце пьесы самозванец разоблачается к посрамлению модных дочек, «просвещенность» которых – лишь неумное  кривляние.

    Расхождение Крылова с французским  оригиналом  заключается в трактовке главного героя.  Во французской пьесе – это Маскариль, претенциозный франт, появляющийся в доме барышень по наущению  господина. Вся интрига,  таким образом, подстроена отвергнутым женихом, решившим проучить жеманниц. У Крылова иное. Его герой сам решает выступить в роли французского маркиза, чтобы, добыв денег, устроить свою  женитьбу, и вовсе не на одной из жеманниц, а на равной  себе. Характер Семена  отнюдь не карикатурен (хотя, выступая в чужом обличье, герой и попадает постоянно в комические ситуации), в конце пьесы он не  унижен.

   Слуга в комедии Крылова выступает не в  традиционной для комедии классицизма  роли помощника своего господина, а как персонаж главный, вполне самостоятельный. Показательно, что  хозяин Семена остается за сценой: в пьесе Крылова он не нужен.

    Драматургическая деятельность Крылова обрывается неожиданно. Передав на сцену в 1807 году комедию «Урок дочкам», он  окончательно оставляет театральное поприще, несмотря на небывалый,  поразительный  по тем временам сценический успех его последних пьес.  К этому  времени  уже определился основной жанр творчества Крылова, принесший ему  неувядаемую славу.  

    В  1809 году в петербургские книжные лавки поступила в продажу  тоненькая книжка «Басни Ивана Крылова», которая стала самым  выдающимся  событием в истории русской литературы первого десятилетия ХIХ века. Книгу восторженно приветствовал В.А. Жуковский, особо  отметивший поэтическое мастерство баснописца:

«он имеет гибкий  слог,  который всегда  применяет к своему предмету: то возвышается в описании величественном, то трогает нас простым изображением  нежного  чувства, то   забавляет смешным выражением или оборотом. Он искусен в живописи -  имея дар воображать весьма живо предметы свои, он умеет  и переселять их в воображение  читателя; каждое действующее в басне  его лицо имеет характер и образ, ему одному  приличные; читатель точно присутствует мысленно при том действии, которое  описывает  стихотворец».

     Так всерьез о поэтических достоинствах басенного жанра до тех пор  еще не писали.  Но разве кто- нибудь из русских поэтов до Крылова мог  сказать столь просто и естественно:

В июле, в самый зной, в полуденную пору,

Сыпучими песками, в гору,

С поклажей и с семьей дворян,

Четверкою рыдван

Тащился.

Кони измучились, и кучер как ни бился,

Пришло хоть стать. Слезает с козел он,

И, лошадей мучитель,

С лакеем в два кнута тиранит с двух сторон:

А легче нет. Ползут из колымаги вон

Боярин, барыня, их девка, сын, учитель.

Но, знать, рыдван был плотно нагружен,

Что лошади, хотя  его тронули,

Но в гору по песку едва-едва тянули…

    Замедленный ритм повествования  производит впечатление   почти прозаического пересказа. Между тем перед нами стихотворение,  сохраняющее выразительные  интонации живой речи. Первая фраза,  акцентированная в конце глаголом «тащился», задает всей басне ритм;  действительно создается впечатление «Мысленного присутствия при том  действии,  которое описывает стихотворец».  Мы ощущаем и тяжесть громоздкого рыдвана, и томительный зной, и изнурительность лошадей…

   Так до Крылова и в самом деле  никто не писал, однако  басни его возникли не на пустом месте: за ними стояла длительная  плодотворная традиция.

   Русская басня, первые образцы которой мы находим у  А. Кантемира, М.В.  Ломоносова, В.К. Тредиаковского, свою оригинальность впервые обрела в творчестве А.П.Сумарокова, придавшего  назидательно- дидактическому жанру сатирическую злободневность. Сам  рассказ в притчах Сумарокова еще не обстоятелен, изобилует грубо обнаженными деталями быта,  неожиданными буффонадными сопоставлениями:

У Льва был пир,

Пришел весь мир

Обедать.

В покоях вонь у Льва:

Квартера такова.

А львы живут не скудно;

Так это чудно.

Подобны в чистоте жилищ они чухнам

Или посадским мужикам,

Которые в торги умеренно вступили

И откупами нас еще не облупили…

    Именно в  сумароковских притчах был найден стих  русской басни -  вольный ямб с его раскованными интонациями живой речи.

  Сохранив сатирические традиции жанра, другой выдающийся  русский баснописей – И.И. Хемницер отказался от сумароковского  «зубоскальства» и грубости, придав притче серьезный философский характер. К концу Х VIII  века  под пером И.И.Дмитриева басня почти слилась с  юмористической новеллой- анекдотом, окончательно теряя приметы  низкого – в системе классицизма – жанра, но и утрачивая вместе с тем  сатирическую направленность.

   Лишь в басне Крылова слились воедино  сатирическая злободневность, высокий нравственный пафос, стихия  вольного просторечия и живость занимательного рассказа,-  слились настолько органично и естественно, что вслед за Крыловым множество поэтов устремилось по отркытому им пути, столь легкому на первый  взгляд. В течение второго десятилетия Х1Х века в России выходит около  двух десятков книг «басен и сказок», принадлежавших по большей части  ныне забытым литераторам. С появлением же новых басен Крылова  становилось все очевиднее, что соперничать с ним невозможно.

   Относясь  недоверчиво ко всем  умозрительным доктринам,  пройдя школу и журналиста- сатирика, и  драматурга, и поэта, не  понаслышке  знавшего городской и усадебный быт, тянувшего некогда чиновничью лямку, испытавшего гоненья и лишенья, Крылов - баснописец судило жизни трезво и здраво.  Мерилом всех ценностей становится для  него практический смысл и нравственное достоинство человека, живущего трудом своих  рук, а истина, «мораль», является выражением опыта  поколений, опыта народа. Вне этого – басня свелась бы к простейшему  «уроку», к тощей моральной прописи. Здравый смысл торжествует  в баснях Крылова в той мере, в какой в них воплотилась общая польза, о которой, к примеру, говорит герой басни «Старик и трое  молодых»:

И с детства я к трудам привык…

Кто добр, не все лишь для себя трудится.

Сажая деревцо, и тем я веселюсь,

Что если от него сам тени не дождусь,

То внук мой некогда сей тенью насладится,

И это для меня уж плод.

    Но есть среди басен Крылова позднего периода такие, в которых проявилась односторонность, умеренность его позиции: «Огородник и Философ», «Сочинитель и Разбойник», «Водолазы», «Бритвы»,  «Безбожники» и некоторые другие. Именно по этой причине так резко в  1820-х годах выступил против Крылова поэт и критик  П.А.Вяземский,  верный заветам просветительства. Но вместе с тем Вяземскому претил «мужицкий  демократизм» Крылова, в котором критик был склонен  даже усмотреть черты «лакейства». С этой точкой зрения не согласился  не кто иной, как Пушкин.

   В письме от 8 марта 1824 года он дружески,  но резко возражал критику, объявившему «первым русским баснописцем» И.И. Дмитриева: «Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова… ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести… И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова…» В 1825 году в одном из первых своих критических выступлений    в печати    Пушкин  прямо  назвал Крылова представителем духа русского народа.

   Ряд басен Крылова восходит к  Эзопу, Федру, Лафантену и другим баснописцам.  Но реалистическая точность поэта в передаче предмет русского быта, драматургическое  мастерство в раскрытии  характеров басенных персонажей в каждом  случае неузнаваемо преобразуют традиционную фабулу. К тому же всякий раз за ней стоит нечто близкое  русскому человеку  в самом способе «распознать вещи».  «Эта наша  крепкая русская голова,- писал о Крылове  Н.В.Гоголь,- тот самый ум,  который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок  русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. Пословица не есть какое-нибудь вперед поданное мнение или предположение о деле, но уже  подведенный итог  делу, отсед, отстой уже перебродивших и  кончившихся событий,  окончательное извлечение силы дела из  всех сторон  его, а не из одной. 

    Это  выражается и в поговорке «Одна речь не  пословица»… Сверх полноты мыслей, уже в самом образе выраженья, в них  отразилось много народных свойств наших; в них  все есть: издевка,  насмешка, попрек – словом – все, шевелящее и задирающее и  за живое: как  стоглазый Аргус  глядит из них каждая на Человека».

   Нравственные истины,  сконцентрированные обычно в морали басен Крылова, кажутся безусловными и несомненными и в силу  этого  приобретают пословичную форму. Однако они вовсе не бесстрастны:  вновь и вновь обращенные к повседневной практике, они не  теряют  своего язвительного смысла: «Чем нравом  кто дурней, Тем  более кричит  и ропщет на людей»; «Над хвастунами хоть смеются, А часто  в дележке им доли достаются»; «Услужливый дурак опаснее врага»; «Нередко мы  хотя того не примечаем,  Себя в других охотно величаем»; «Как  счастье многие находят? Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!» и т.д.

   Все дело в том, что истина в басне Крылова обычно  высвечивается  при помощи «доказательства от противного»; здесь с иронией  отвергаются  потуги на главенство в мире грубой  силы, хитрости, спесивого  самодовольства, рядящихся в тогу закона и справедливости.

   Сатирическую остроту крыловской басне   придает ее соотнесенность с теми или иными событиями реальной жизни, и в этом смысле сатирик неизбежно расширяет границы жанра, касаясь нередко сложнейших социальных явлений и событий исторических. Некоторые басни Крылова  посвящены Отечественной войне 1812 года. Лучшая из них – «Волк на псарне».

   Как  и множество других зарисовок в басенном  наследии Крылова,  переполох на псарном дворе изображен настолько точно и ощутимо, что  приобретает значение художественного документа: быт запечатлен в  его  национально- исторической достоверности. Недаром и впоследствии  псарный двор нередко  попадает в поле зрения русских писателей ХIХ  века ( вспомним описания  усадеб Троекурова и Ноздрева) – это  характерная примета русского помещичьего уклада.

    Соотнося любое явление со сферой  быта, поэт меряет   его масштабом  народного миросозерцания, умудренного многовековым опытом. Не  случайно по ходу рассказа вспоминаются  содержащиеся в подтексте  басни пословицы и поговорки, предусматривающие  все возможные  неожиданности. Приведем  лишь  некоторые «опирается»  поэт, рассказывая о происшествии на псарне: «Волк любит  темноту»; «Ходила лиса кур  красть, да попала в пасть»; «На ловца и зверь  бежит»; «На псарне – не в  овчарне: всякая семья по-своему лает»;  «Голодный волк зубами щелк»;  «Отольются волку овечьи слезы»;  «Молодец на овец, а на  молодца сам овца»; «Не до жиру, быть    быть бы живу»;   «Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась»;  «Видать волка в овечьей шкуре»; «Не за то  волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел»; «Жди от волка толку»; «Плох  тот пастух, который волку друг»;  «Волку верь убитому»; «Таскал волк – потащили и волка» и др.

   Предметом изображения в басне со времени Сумарокова служила "низкая природа", и понятна  популярность этого жанра в русской  литературе, начала ХIХ века, когда настойчивый интерес писателей к  бытописи  свидетельствовал о сближении литературы с жизнью.  Художественное  новаторство Крылова, несомненно, стало возможно на этой  волне, но только в его баснях русский народный быт  показан впервые в эстетическом качестве: в прозе жизни поэт открыл ее поэтические  стороны.

Жанровая картина в басне «Волк на  псарне»  полна жизни, движения.

Поднялся вдруг весь псарный  двор.

Почуя серого так близко забияку,

Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;

Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»-

И вмиг ворота на запор;

В минуту псарня  стала адом.

Бегут: иной с дубьем,

Иной с ружьем.

«Огня! -  кричат,- огня!» Пришли с огнем…

     В описании «царит» глагол. Стремительность событий  подчеркивается, впрочем, и тем, что, не поспевая за моментально меняющейся  обстановкой, рассказчик оставляет глаголы в подтексте: «Ахти , ребята,( забрался) вор!», «И вмиг  ворота (закрыли) на запор». Впечатление многоголосой  нарастающей суматохи особенно достигается эхом трижды  повторенного в одной строке слова: «Огня!- кричат,- огня!» Пришли с огнем».

   Читателю, впервые познакомившемуся с басней «Волк на псарне» в №2 журнала «Сын отечества» за 1812 год, не  нужно было  разъясняться  иносказательный смысл этой картины. Все материалы, публикуемые в журнале, так или иначе, были связаны с событиями войны и  объединены общим настроением:  «Да будет во всех  сердцах одно чувство, во  всех устах один  крик: мщение!»     Из номера в номер здесь печатались  сообщения, рисующие массовый героизм русского народа, и понятно, что  в то время, когда, по воспоминаниям современников, одно  шевеление на сцене знамени с надписью «Отечество» вызывало в зрительном   зале  бурю патриотического восторга, слова басни «Бегут: иной с дубьем,  Иной с ружьем…» безошибочно  воспринимались в контексте грозных событий эпохи.

   Происшествие в басне Крылова, однако, оборачивается фарсом, когда волк, припертый в угол, предпринимает ход, должный спасти его:

Но, видя то, что  тут перед стадом,

И что приходит, наконец,

Ему расчесться за овец,-

Пустился мой хитрец

В переговоры…

     И снова в бытовой и сказочной картине проступает исторический подтекст произведения, написанного в те дни, когда стало  известно о  намерении   Наполеона вступить в мирные переговоры и с  Александром I (ему через И.А.Яковлева было послано письмо из горящей  Москвы), и с М.И.Кутузовым ( к нему был послан для этой цели  Лористон). В речи Волка намек на эти события искусно  усилен.

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим рбщий лад!

А я не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…»

   «Пора положить предел кровопролитию,- говорил Наполеон  Яковлеву.- Нам с вами легко поладить… Мне нечего у вас  делать;  я не требую от вас ничего, кроме исполнения Тильзитского  договора…  Я готов возвратиться…» Столь же интересны в этом  отношении и слова Лористона, приведенные Кутузовым в донесении государю: «Государь мой искренно желает  положить предел несогласия между двумя великими народами, и положить его навсегда…» В письме, посланном через Яковлева, Наполеон не преминул напомнить о прежних  чувствах к нему  Александра: «Если ваше величество хотя  отчасти сохраняете ко мне прежние чувствования…»

    Мудрый талант Крылова проявился в том, что в событиях 1812 года  поэт уловил торжество народного духа, сильного ощущением неминуемости  справедливого возмездия:

«Послушай-ка, сосед,-

Тут ловчий перервал  в ответ,-

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому  обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как  снявши шкуру с них  долой…»  

  Емкость образного слова в последней строке поистине  удивительна; приговор ловчего ироничен, разоблачителен, убийствен.

   В романе Л.Толстого «Война и мир» мы находим такой  образ: «Стон этого раненого зверя, французской армии, обличившей ее  погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире».  Эта метафора. Но разве в басне Крылова, в сущности, не то же самое?   Метафорический образ  развернут баснописцем в рассказ, пронизанный  иронией. На эту  характерную особенность басен обратил внимание уже  автор  предисловия к изданному в 1825 году в Париже сборнику басен Крылова с французскими и итальянскими переводами, Лемонте: «Многие из басен суть не что  иное, как распространенные  метафоры,  фигуры риторические, изображенные в действии».

   Хотя Крылов Иван Андреевич и предупреждал   лукаво: «мы истории не пишем»,- в своих лучших баснях он был глубоко историчен. «Кто-то и когда-то  сказал,- замечал В.Г.Белинский,- что «в баснях у Крылова медведь – русский медведь, курица – русская курица»: слова эти всех насмешили, но  в них есть дельное основание, хотя  и смешно  выраженное . Дело  в том, что в лучших  баснях Крылова нет ни медведей, ни лисиц, хотя эти животные, кажется, и действуют  в них, но есть люди, и притом  русские люди».

   И дальше, процитировав басню «Лисица и Сурок»,  критик  продолжал: «Ссылаемся на здравое суждение наших читателей и спрашиваем их: много ли стихов и слов нужно переменить в этой басне,  чтоб она целиком могла войти, как сцена, в комедию Грибоедова, если б  Грибоедов написал комедию – «Взяточник»? Нужно только имена  зверей заменить именами людей да переменить последний  стих, из  уважения к взяточникам, которые хоть и  плуты, но все же имеют лицо, а не рыльце…»

   Еще очевиднее та же ироническая перифраза, обращенная к миру человеческих, общественных отношений, проявляется в баснях  Крылова о «вещах». Выше отмечалось, что уже в комедии «Пирог» обнаружилось умение драматурга оживлять самую прозаическую вещь. К теме пирога  там многократно возвращалось комедийное действие; он постоянно служит средством создания  комических ситуаций. Вещь становится  своеобразной призмой преломления  человеческих  характеров, интересов ситуаций. То же самое мы находим и в баснях «Мешок», «Бочки»,  «Гребень»,  «Голик» и др., в которых вещь  одушевляется, приобретая  человеческие  качества: за ее «историей» проглядываются  комические стороны  не только быта, но подчас и социальных отношений. В басне Крылова, замечал Гоголь, «даже сам горшок поворачивается как живой…»

    В большинстве случаев для нас остался неведомым  злободневный смысл крыловских басен, но в том-то и была особенность этого жанра,  что, по чрезвычайно удачному выражению А.А.Потебни, « поэтический образ в басне… есть постоянное сказуемое к переменчивым  подлежащим, постоянное объяснение к изменчивому объясняемому». Поэтому-то  басни Крылова сохраняют свою злободневность во все  времена. Так, в  басне «Рыбья пляска» поэт, по всей вероятности, имел в виду  Александра I и  Аракчеева. Но комментируя эту басню, академик  Я.К.Грот  сообщал: « Есть предание, объясняющее  следующим образом  происхождение  басни «Рыбьи пляски».

   Во время одного из своих путешествий  по России  император Александр I в каком-то городе остановился   в губернаторском  доме. Готовясь уже к отъезду, он увидел из окна, что на  площади приближается к дому довольно большое число людей. На  вопрос государя, что это значит, губернатор отвечал, что это депутация от  жителей, желающих принести его  величеству благодарность за благосостояние  края. Государь, спеша отъездом, отклонил прием этих лиц. После распространилась молва, что они шли с жалобою на губернатора, получившего между тем награду».

   Вполне  возможно, что  басня Крылова, уже  созданная, позже  была  применена современниками к этому случаю.

  Любопытно, что иллюстрация К.Трутовского к басне «Волк на  псарне» (в издании 1864 года) изображала помещика, забравшегося в  избу к пригожей девушке и застигнутого крестьянами. Стоит прочитать крыловскую басню в таком осмыслении- и она обнаружит новые  иронические оттенки. Эта свежесть восприятия – в применении к новым  обстоятельствам – за крыловской басней сохраняется поныне.

   В итоговое крыловское издание басен вошло 197 стихотворений,  созданных на протяжении трех десятилетий  и давших многообразие русских типов (чаще под личинами традиционных басенных персонажей), принадлежащих ко всем сословиям. Здесь запечатлены  конкретные черты повседневного быта и дан  иронический комментарий ко  многим событиям крыловской эпохи. Басни Крылова, по словам  Белинского, «сокровищница русского практического смысла, русского  остроумия и юмора, русского разговорного языка; они отличаются  простодушием  и народностью».

                                                                                    *    *     *     

     А как  же относиться к забавным историям о Крылове,  поведанным  его современниками?

    Все творчество сатирика разительно  противоречит его бытовому  поведению последних   сорока лет.  Нельзя не попытаться  это  противоречие осмыслить, понять так или иначе «загадку Крылова».

   Прижизненная его репутация зиждилась на  снисходительном  отношении к «человеческим слабостям» писателя. Даже  очевидные  факты его редкого трудолюбия и неиссякаемой жизнедеятельности оценивались по законам анекдота. Комические черты обнаруживались в его  пристрастии к скрипке, в неустанных занятиях языками, в постоянном  чтении, в  самом напряженном литературном труде, зримо воплощенном в  автографах его басен (здесь смешной казалась неразборчивость  крыловского почерка).

   В статье о предисловии Лемонте к переводу басен Крылова Пушкин  заметил: «Крылов… как Альфиери, пятидесяти лет выучился древнему  греческому. В других землях таковая характеристическая  черта  известного человека была бы прославлена во всех журналах…»

   В анекдотах же о Крылове «прославлены» другие « характеристические черты»: обжорство и лень – то есть именно то,  против чего всю жизнь ратовал сатирик. Воистину можно сказать: как слаб человек!

    А что, если этот приговор Крылова вполне устраивал?   Над его «оригинальными»  манерами и привычками подсмеивались -  сочувственно, но с оттенком невольного превосходства. Не было ли тут  со стороны баснописца безошибочного расчета? При всем уме ( а в  баснях писатель не мог, да и не хотел его скрывать) «дедушка  Крылов»  был столь «по-человечески» понятен и прост. В его утрированной простоте  было, однако, нечто от народного гаерства, о  котором однажды  рассказывал сам баснописец:

   «Я подошел к одному балагану; вышел «дед», снял с головы  шляпу и, показывая ее  публике, спрашивает: «В шляпе ничего нет,  господа?». Ответили, что ничего. «Ну, так погодите,- сказал «дед», поставил шляпу на перила и скрылся… Наконец, часа через полчаса, он вышел,  приподнял с перил шляпу и, опять показывая ее публике, спросил: «Ничего нет в шляпе?» Отвечают: ничего. «Старик» заглянул в шляпу и преспокойно говорит: «А ведь и в самом деле ничего!» Одурачил всех нас  совершенно… А штука –то самая простая!»

    Сатирическое творчество уже в юности едва не привело  Крылова к катастрофе. Очевидно, он не забывал о ней, когда спустя несколько лет снова вернулся в литературу. И как знать, не будь его  повседневной игры  в простака, дразнящей праздное любопытство, что стало бы  с его баснями, которыми с благонамеренным ужасом возмущался  грибоедовский Загорецкий.

    В ряду самых выдающихся русских поэтов Крылов Иван Андреевич по  праву занимает особое место. В его поэзии не только торжествует здравый смысл, она – неиссякаемый источник нравственного здоровья.

     Крылов Иван Андреевич был писателем редкой судьбы. Первое крупное произведение,- комическую оперу «Кофейница», и последнее  крыловское издание,- «Басни в девяти книгах», разделяет период  в шестьдесят лет. Нельзя не поразиться не только литературному долголетию Крылова, но прежде всего непреходящей свежести его дарования на всем протяжении творческого пути. Баловнем судьбы он никогда не  был: один  из первых русских писателей- разночинцев, Крылов Иван Андреевич в полной мере испытал, сколь труден хлеб истинно честного художника. Несколько раз он начинал, казалось бы, все сначала, пока не открыл свой счастливый жанр – басни.

    В басне  сошлись все грани таланта Крылова, открылось его редкое поэтическое мастерство. Высшим и совершенно особым  проявлением его мудрого дара явилось непринужденное,  свободное  условие в басне  метких народных речений.

    Столь  же  органичным было его творчество в общем движении русской литературы. Старший современник Гоголя, Крылов Иван Андреевич, чья литературная молодость протекала под знаком сатирических новиковских журналов, оказался близким по духу натуральной школе, был наряду с Пушкиным поэтом  действительности и в высшей степени народным писателем.

С. Фомичев